«Третьего декабря 1941 года меня вызвали «с вещами». Мы поняли, что нас уводят из томской тюрьмы. Нас с Иллиминским ведут по томским улицам. Мороз. Перешли пустырь и опять улица. Двухэтажный купеческий особняк и вышки по углам двора, обнесенного высокой крепкой оградой с колючей проволокой по верху. Проходная. Вышли новые надзиратели, которым нас и передали.
Нас вывели во двор и повели в другое двухэтажное здание. На втором этаже в приемной нам приказали сесть. Через некоторое время открылась дверь из кабинета, и нас пригласили зайти.
В глубине большого светлого кабинета за большим столом сидел величественный военный с ромбом в петлице. После нескольких мгновений тягостного молчания последовало:
– Садитесь…– спросил – Ну, кто вы такие? – И сам себе ответил: – Изобретатели. Ну, вот вам тут у меня все будет предоставлено, чтобы вы смогли написать…(почему не описать?) ваше изобретение. Если будет толковое, то и вам будет неплохо. Но смотрите у меня, чтобы ни-ни!
Это ни-ни было так выразительно, что не требовало ни разъяснений, ни продолжения.
Величественный нажим звонка и кивок лейтенанту: – Вымыть, накормить и поместить в угловую.
Нас повели в баню. Во дворе мы увидели десятка два человек, одетых в гражданские пальто и шубы, которые прогуливались по кругу. В глубине двора стояла подлинно купеческая баня: одноэтажная, бревенчатая, с сенями, предбанником с лавками по стенам, с просторной мыльней. Из бани нас повели в столовую. Она помещалась тут же во дворе, как и баня, в отдельном одноэтажном здании. …
Теперь нас ввели в главный корпус, Да, действительно, до революции это был купеческий особняк с огромными комнатами, теперь частично переделанными в арестантские камеры. По широкой лестнице вестибюля нас провели на второй этаж и впустили в «угловую» камеру.
В большой просторной комнате квадратов на тридцать помещалось четыре человека.
– Будем знакомиться, – подошел невысокий коренастый человек. Я – Иконников, а это такие же, как и я, конструкторы – Мамин и Борисов, а это профессор Бурсиан [В.Р.].
Эта спецтюрьма отличалась особым порядком содержания арестантов. Тюрьма, в которую мы попали, представляла собой секретное конструкторское бюро, разрабатывающее артиллерийское оружие. Арестантские пайки в спецтюрьмах были сказочно богаты даже для высокооплачиваемого специалиста мирного времени, а про военное и говорить не приходится. Для поощрения и поддержания субординации среди арестантов вводились дифференцированные «столы» в нисходящем порядке первый, второй, третий и четвертый. Но были и сверхпервые столы, нулевые. Спецарестанты, удостоенные нулевого стола, получали право заказывать меню по своему желанию.
Условия содержания в спецтюрьмах были несравненно лучше любой тюрьмы общего назначения. Как правило, арестанты размещались в больших светлых камерах, на железных койках с матрацем, набитым мочалом, с перовой подушкой, простыней и байковым одеялом.
В камерах помещалось 20-30 человек; для высококвалифицированных заключенных выделялись небольшие камеры на 5-10 человек. В камерах соблюдалась чистота силами уборщиков из уголовных арестантов. Скученности в камерах не наблюдалось, – в них арестанты только ночевали. Большую часть суток арестанты проводили в рабочих помещениях. Даже после окончания рабочего дня в 8 часов, а и иногда и в 11 часов вечера арестанты старались оставаться в рабочих помещениях до их закрытия и опечатывания.
Условия работы были нормальными. Даже чрезмерная продолжительность рабочего дня по 10-12 часов воспринималась без протеста. Работа, особенно по своей специальности или близкая к ней, была спасительным средством. Была хорошая библиотека. Такого рода библиотеки составлялись большей частью из конфискованных книг осужденных. Библиотеки систематически пополнялись обширной текущей отечественной и зарубежной литературой и периодикой.
Спецтюрьмы отличались от общих тюрем особыми порядками тюремного надзора. В общих тюрьмах арестанты полностью находились в ведении тюремного надзора, в спецтюрьмах был двойной надзор: над работой заключенных и над их поведением и бытом после работы.
С приходом на рабочее место заключенный становился в подчинение бригадиров, руководителей групп, начальников отделов и начальника бюро. Бригадиры и начальники групп, как правило, назначались из среды заключенных, начальниками отделов являлись офицеры госбезопасности с инженерным образованием. Общий порядок в рабочих залах наблюдали тюремные надзиратели, они становились полновластными начальниками над заключенными после окончания работ бюро. Во время нахождения заключенных в бюро тюремные наблюдатели не имели права вмешиваться в распорядок работы и тем более в существо самой работы заключенного.
Бюро, в котором мы оказались, было эвакуировано из Ленинграда в начале войны сначала в Казань, а потом в Томск. До войны оно было очень большим по составу, но перед эвакуацией произвели генеральную чистку, оставив только высококвалифицированных специалистов с минимумом вспомогательных работников, а остальных разослали по лагерям. Из-за поспешной эвакуации и неорганизованности переездов многое из имущества было растеряно, и в Томске бюро только в конце ноября, дней за десять до нашего появления, начало работать. Все прежние задания были приостановлены, и руководители из самих арестантов начали в порядке личной инициативы разрабатывать так называемые аванпроекты, или эскизные проекты.
Мы с Иллиминским получили нужные чертежные инструменты, кое-какие справочники и расположились работать в той же камере, где и жили – так распорядилось тюремное начальство.
По установившимся традициям в спецбюро никто из заключенных не интересовался нашими разработками. Но когда у нас возникала необходимость в консультации, то нам ее охотно давали. Два человека были полностью осведомлены о наших предложениях: профессор Бурсиан, руководивший всеми расчетными работами в бюро, и генерал (бывший, конечно генерал) Беркалов, руководивший разработкой аван-проектов.
Бурсиан, один из основоположников русской геофизики, долгие годы томился в тюрьме, да и умер в ней после окончания войны. В спецбюро Бурсиан стал специалистом по всем видам расчетов от баллистики до механики, необходимых при проектировании артиллерийского вооружения. Высокий, худой, слегка сутулый старик с продолговатым морщинистым лицом, отвислыми щеками, высоким лбом, близорукими бегающими маленькими глазками, редеющими седыми волосами на голове, глуховатый, с походкой мелкими шажками, всегда устремленный вперед. При разговоре он не смотрел на собеседника, устремив взгляд куда-то вдаль, слушал, приложив к уху трубочкой ладонь и собрав губы сердечком. С чрезвычайной немецкой аккуратностью во всем, вежливый и трусливый, Бурсиан относился к нам с любопытством, но без благожелательности. Он выслушивал наши вопросы, тотчас обстоятельно отвечал на них, но не проявлял готовности помочь в разработке наших предложений по существу.
Беркалов – небольшого роста, худощавый, но не худой, с отличной выправкой старик. «Самый молодой генерал царской армии» – так обычно его начинали рекомендовать новым «окабешникам». Беркалов был крупным специалистом и изобретателем по сверхдальнобойной стрельбе. В разговоре он, слегка улыбаясь, бесцеремонно разглядывал своего собеседника, Казалось, он говорил: «Ну, ладно, ладно, знаем мы все эти штучки-дрючки, а ты по существу расскажи о себе, что ты за человек. Что? Уже ссучился? Или еще нет?»
Когда мы с Иллиминским приходили к нему за консультацией, он, прежде всего, угощал хорошими папиросами, потом расспрашивал о наших дотюремных специальностях и только уж после трехкратной попытки изложить ему наши предложения, он, доброжелательно посмеиваясь, говорил: «Ну, ну, что это вы предлагаете? Дальномер? Очень хорошо. Даже если он ничего не будет мерить, то все равно будет все очень хорошо. Главное — не вещь, а идея, стремление, живой огонек в душе, а все остальное приложится, так, кажется, Толстой говорил. Нет? Ну, все равно, я так говорю».
Через месяц мы закончили наш проект-схему. Побеседовали о проекте с Бурсианом и с Беркаловым. Первый написал неопределенную положительную рецензию, второй кратко изложил свое мнение о желательности продолжать разработку идей автора.
На наши вопросы к авторитетным окабешникам – к тюремному начальству мы не смели обращаться – что будут делать с нашими предложениями и с нами, мы получали довольно согласованные ответы: предложения отправят в «вышестоящие» инстанции для заключения, а наша судьба в руках Всевышнего: может, оставят при бюро, а может быть, и «спишут». А пока нам рекомендовали испытать свои силы в различных видах конструкторских работ. Иллиминский – отличный конструктор и рисовальщик, начал помогать в разработке одного аван-проекта. А я не конструктор, и в качестве конструктора не мог быть использован. Но у меня были кое-какие вычислительные способности, и я нашел себе место в расчетном отделе Бурсиана.
В военное время продолжительность работы в бюро, не считая перерывов на принятие пищи, составляла 11 часов. После окончания войны рабочий день стал девятичасовым. По воскресеньям, как правило, работы в бюро не было. Вот этими воскресениями и временем ежедневных прогулок – утром, в обед и вечером – пользовались арестанты для своих личных занятий мастерством или умствованиями.
Трудовая дисциплина поддерживалась тюремными надзирателями, следившими за распорядком дня, а внутри бюро – офицерами госбезопасности и системой начальников из арестантов. Каждый отдел состоял из групп, последние разбивались на бригады.
Подобные бюро – спецтюрьмы, именовавшиеся особыми конструкторскими или особыми техническими бюро, управлялись особым отделом НКВД или МВД. Каждому бюро назначался производственный план, который развертывался по отделам, группам и бригадам. Словом, по производственной деятельности эти бюро по форме ничем не отличались от таких же бюро в промышленности или военном ведомстве…»
